Литература для «молодых взрослых» (young adult) в англоязычном мире, пожалуй, существует со времен «Алисы в стране чудес». Для российского книжного рынка — это явление новое, порой вызывающее неоднозначные реакции.
За последние годы российские детские издательства выпустили достаточно много книг с маркировками «12+» и «16+», действительно являющихся образцами литературы для детей среднего и старшего школьного возраста (11–17 лет), а не только формально «неопасными» (согласно №436-ФЗ) для чтения подростками. Большинство из этих книг, как ни странно, посвящено различным историческим событиям «особого характера». Все эти события — будь то Испанская гражданская война, репрессии 1937 года или же холодная война — являются предметом ожесточенных исторических и общественно-политических дискуссий в современной России, и, главное, до сих пор не имеют однозначных историко-культурных трактовок.
Продолжая свое исследование литературы для молодых взрослых, или «литературы между», я хочу показать, как (не)детские книги работают с социальной памятью сообщества о «неудобном» прошлом, и разобраться, почему работа с этой памятью может существовать только в пространстве межпоколенческого диалога.
Ключевые слова: (не)детская литература, память, неудобное прошлое, совестное чтение, коллективная идентичность.
Summary
Young-adult literature has been a well-known phenomenon in the English-speaking world since “Alice in Wonderland” was published for the first time. But for the Russian book market this is a very fresh trend provoking many controversial responses.
For the past several years Russian publishing houses specializing in children literature have published great amount of books with “12+” and “16+” age labeling. Curiously enough, the majority of these books are about different historical events of a “particular” type. All these events — the Spanish Civil War, Stalin’s repressions or the Cold War — are the subject of historical and political rows in contemporary Russia. The crucial point is that all these events still do not have unambiguous interpretations among professional researchers.
Developing my research about young-adult literature or “literature in between” I would like to show how this kind of literature works with social memory of the “uncomfortable” past. As well as why working with this memory is possible only through dialogue between generations.
Key words: young-adult literature, memory, uncomfortable past, joint book reading, collective identity.
Я родился в тот же месяц и год,
когда в Берлине проложили первую колючую проволоку,
разделившую город на восточную и западную части.
Мне двадцать восемь, и я не видел больше ничего подобного [1, с. 85].
Одиннадцатилетний Джонас живет в идеальном мире — в Коммуне, где путь каждого уже предопределен. Джонас с нетерпением ждет церемонии двенадцатилетних, на которой Комитет Старейшин должен определить, какой профессии лучшего всего соответствуют его навыки.
Итак, Джонас сидит в первом ряду в огромном зале под номером девятнадцать и слушает вступительную речь Главной Старейшины, которая говорит о важности назначения и перехода во взрослую жизнь. Джонас смотрит, как одиннадцатилетние «одноклассники» получают профессию. Шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый…
«— Двадцатый, — четко выговорила Старейшина. — Пьер. “Она меня пропустила!” — остолбенел Джонас» [2, с. 84].
После того как все были распределены Старейшина обратилась к испуганному мальчику. Она попросила его подняться на сцену и сообщила всей Коммуне, что «Джонас не был назначен <…> Он был избран <…> Джонас был избран следующим Принимающим Воспоминания <…>. — Это случается очень, очень редко, — сказала Старейшина. — В нашей Коммуне только один Принимающий. Он прослужил много лет и теперь сам обучит своего приемника» [2, с. 88–89].
По Распределению Джонасу выпало обучиться одной из самых почетных и одновременно загадочных профессий, т. к., по мнению нынешнего Хранителя памяти, у него есть «Способность Видеть Дальше». Перечисляя качества Джонаса, которые определили его судьбу, Старейшина назвала мужество, добавив, что в процессе обучения он будет испытать боль. Физическую боль [2, с. 92].
Книга Лоис Лоури, написанная в 1993 году, получила одну из самых престижных детских наград — премию Ньюбери (1994). Фильм «Посвященный», снятый по этому роману в 2014 году, собрал в прокате более 66 миллионов долларов.
Написанный в редком для детской литературы жанре антиутопии роман «Дающий» повествует нам о мальчике, которому необходимо было научиться помнить, т. е. в буквальном смысле ставит проблему памяти и воспоминания, а точнее — задает вопрос о том, кто должен или может вспоминать.
В процессе обучения Джонас узна́ет, что такое снег, книги, голод, война… и поймет одном, что «худшее в сохранении воспоминаний — это не боль, а одиночество. Воспоминаниями необходимо с кем-то делиться» [2, с. 163].
Иными словами, Л. Лоури в своей антиутопии пишет о социальной функции памяти, проблемы которой обсуждали такие французские социологи и философы, как Э. Дюркгейм, М. Хальбвакс, П. Рикер, Б. Андерсон и другие.
Практики помнить
Почти все теоретики, так или иначе занимавшиеся исследованиями памяти, предпочитали выделять два ее вида: коллективную (социальную) и личную (индивидуальную) память.
Особый интерес к исследованиям коллективной памяти был продиктован тем, что «сохранение прошлого, в традиционном обществе задаваемое самим его укладом, в обществе модерности становиться специальной задачей. Ценность прошлого, культуры, традиции резко повышается по мере того, как становится источником легитимации тех или иных социальных групп» [3, с. 29].
То есть коллективная память — это своего рода временной горизонт, который определяет принадлежность индивидуума к тому или иному поколению или же, еще шире, к сообществу. Эта форма памяти также структурирует формы проработки индивидуального опыта восприятия прошлого и включение в этот опыт личных воспоминаний [4, с. 23]. Грубо говоря, на основе такого отбора происходит формирование коллективной идентичности. Или же, пользуясь словами теоретика истории Райнхарта Козелека, это процесс можно описать так: «…не существует коллективных воспоминаний, но существуют условия для возможных воспоминаний» [цит по: 4, с. 26].
Действительно, во второй половине XX века память становится предметом ожесточенных дискуссий[1]. Появляются новые дисциплины — например, устная история (Oral History), — которые обращают внимание на личные воспоминания как на документальные свидетельства о произошедших событиях. В эпоху глобализации и медиа «культурная память, — по словам Алейды Ассман, — перестает быть личным делом каждого народа» [3, с. 27]. Поэтому перед сообществом встает вопрос об ответственности, а точнее — о том, к кому в настоящее время такая «ответственность за события прошлого» адресована.
То есть память, о которой мы будем говорить, всегда носит социальный характер, это память сообщества, составленная из личных воспоминаний, забвений и мифов, из сакрального долженствования помнить и забывать и профанной рефлексии о произошедшем.
«Дающий» Л. Лоури был переведен на русский язык спустя 18 лет после его публикации на западе. История о мальчике Джонасе, которому выпало хранить воспоминания, появляется в России в контексте повышенного интереса к исторической политике. С 2009 года начинает работать Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, формируется Комиссия по созданию единого учебника истории, в Госдуму вносят законопроект об уголовной ответственности за «отрицание победы СССР в Великой отечественной войне». В 2013 году министр культуры возвращает советскую систему госзаказа на патриотическое кино. Память и история становятся необходимыми директивами, контурами сообщества, определяющими границы «современной» коллективной идентичности.
Параллельно «обязательному курсу» воспоминаний несколько детских издательств выпускают ряд книги для молодых взрослых (young adult): большинство изданий посвящены болезненным, трагичным, а потому особым историческим событиям.
(Не)детская литература
Самой скандальной из таких книг стал «Сталинский нос» Е. Ельчина, который удостоился эпитета «русофобская книга». «История школьника Саши Зайчика, который за один день из примерного ученика и сына офицера НКВД превратился в родственника врага народа, стала прецедентом для «вскрытия» проблем межпоколенческой памяти» [6, c. 134–146].
Дискуссии о «Сталинском носе» в большинстве случаев скатывались к взаимным обвинениям. Но самым примечательным в этих спорах были участники — взрослые, которые покупали своим детям эту книгу и перед тем, как дать ее прочитать ребенку, рецензировали ее сами. «Сталинский нос», вышедший в 2013 году, стал лакмусовой бумажкой, исключившей все признаки того, что дискуссии об общем прошлом страны возможны в условиях нейтральной среды. Споры, разгоревшиеся вокруг издания, показали, что взрослые не знают или, возможно, не хотят объяснять детям болезненные события советского прошлого [6, c. 134–146].
Одновременно с публикацией «Сталинского носа» ведущие детские российские издательства выпустили целый ряд исторических книг для молодых взрослых.
«Самокат» издал знаменитую работу испанского писателя Ф. Мариаса «Там, где кончается небо», повествующую об Испанской гражданской войне. Также издательство запустило серию книг «Как это было» о Великой Отечественной войне. Целью этой серии, по словам «Самоката», было «Рассказать о Великой Отечественной войне честно и объективно — насколько это возможно» [7]. В нее вошли известные повести писателей-фронтовиков (В. Семин, В. Драгунский, В. Шефнер, Б. Окуджава), дополненные научно-справочным аппаратом от профессиональных историков.
Это же издательство выпустило книгу Т. Штрассера «Волна» — об учителе истории Б. Россе, попытавшемся показать старшеклассникам, что фашизм как идеология может появиться в любой стране и в любое время.
Одновременно с выпуском этих книг в издательстве «Корпус» выходит в свет графический роман А. Шпигельмана «Маус. Рассказы выжившего» (2013) о художнике Владеке, попавшем в концентрационный лагерь. А детское издательство «Розовый Жираф» образует импринт «4-я улица», под эгидой которого выпускаются книги для молодых взрослых о французской революции и трудном подростке Анди из Бруклина («Революция» Дж. Доннели), о холодной войне, войне во Вьетнаме, Шекспире и семикласснике Холинге («Битвы по средам» Г. Шмидт).
В 2014 году «Самокат» запустил серию «Недетские книжки», куда вошла дебютная повесть молодого грузинского автора Т. Мелалишвили «Считалка» о грузинской войне.
Все эти книги о памяти, а точнее — они являются примерами совместного вспоминания об исторических событиях, которые линейный официальный исторический дискурс предпочитает оставлять за скобками.
Авторы этих книг, как и двенадцатилетний мальчик Джонас, решили пересечь «границу памяти» (“memory border”)[2], таким образом дав возможность помнить другими жителями Коммуны.
Продолжая исследование литературы для молодых взрослых, или «литературы между», нарушающей «границы памяти», хочется показать, как (не)детские книги работают с социальной памятью сообщества о «неудобном» прошлом. И о том, почему работа с этой памятью может существовать только в пространстве межпоколенческого диалога.
Личные истории для всех
На сегодняшний день «литература между» пользуется большой популярностью. Недавно вышедшие исторические книги «Самоката» (Ж. Келли «Эволюция Кэлпурнии Тейт») и “Clever” (С. Шейнкин «Бомба») находятся в топе «Афиши» «для обязательного прочтения» [8]. О новых книгах о «трудном» пишет “Colta”, обращая внимание на то, что современных отечественных авторов, которые об этом говорят, едва ли можно пересчитать по пальцам одной руки [9]. Современных отечественных авторов, которые пишут о «трудной» памяти, можно не считать — их всего два[3]. Первый — М. Мартиросова, чью повесть «Фотографии на память» об азербайджанско-армянском конфликте во время перестройки опубликовало издательство «КомпасГид» в 2012 году. Второй — О. Громова с книгой «Сахарный ребенок» о репрессиях 30-х годов, ее опубликовало тоже издательство в 2014 году.
Память для постсоветской современности — это, с одной стороны, объект ожесточенных дискуссий, с другой — место скорби и утраты, в которое превратилось время «пост-», с разваливающимися советскими мозаиками на типовых пятиэтажках и амбициозным проектом модернизации, обещающим комфортное будущее.
Застряв «между» российская современность, несмотря на «новые» исторические ориентиры[4], так и не смогла определиться с символическими границами «новой» коллективной идентичности.
«Гитлер — дерьмо. Хайль, Гитлер» [10, с. 18]
Как отмечалось ранее, параллельно официальному историческому дискурсу еще в 2006 году в издательстве «Контакт-культура» вышла «книга-воспоминание» [10, с. 6] знаменитой австрийской писательницы К. Нёстерлингер «Лети, майский жук» о Вене 1945 года.
Эта история о том, как живут во время войны 10-летняя девочка Кристель, ее семья и другие жители разбомбленной Вены, где «хороший подвал был важнее, чем красивая гостиная или уютная спальня. Конечно же, — из-за бомб» [10, с. 28].
Война для Кристель это часть ее повседневной жизни — нечему удивляться. Отец сбежал из больницы, чтобы не возвращаться на фронт, у него осколки в ногах. Мама Кристель нашла ему брюки у соседки тети Греми — «у нее погиб муж. Он был высоким и тощим» [10, с. 96]. Они вместе с досточтимой госпожой фон Браун воровали продукты со склада и ждали, когда придут русские.
В воспоминаниях Кристель о войне нет героев и подвигов, за исключением, пожалуй, одного случая, когда Кристель, ее сестра и дети госпожи фон Браун, украли несколько узлов домашних мясных заготовок из соседней виллы, принадлежавшей нацистским чиновникам.
«— Мы украли это! Мама с госпожой фон Браун уставились на нас. Мне стало не по себе — я испугалась за банки. Вдруг придется отнести их обратно!
<…>
— Паштет из языка и печени с салом, — прошептала госпожа фон Браун. <…> И тут госпожа фон Браун рассмеялась, мама тоже, но у нее по щекам текли слезы» [10, с. 120].
В воспоминаниях Кристель есть обычные люди, загнанные в обстоятельства войны. Сбежавшие австрийские солдаты, пьющие русские, несчастная тетка Ханни, тронувшаяся умом из-за бомбежек, бабушка Юли с трещиной на потолке в единственной уцелевшей комнате и близорукий повар, который «был далек от войны. В нем не было ничего военного. Он был солдатом, но не носил оружия. Носил военную форму, но что это за форма — сплошное тряпье! Он был русским, но знал немецкий. Был врагом, но говорил нежным, глубоким, убаюкивающим голосом. Был победителем, но его толкали так, что он летел через всю кухню. Его звали Кон» [10, с. 128–129].
В образе Кона Нестерлингер, как мне кажется, воплотила человека войны, абсурдность которого заключается в том, что ему нет места на этой войне, но он вынужден в ней участвовать. На войне нет героев, их создают памятные даты официальной истории, превращая эту абсурдность в тождество, в миф о подвиге. Для Нестерлингер подвигом является рутинная повседневная жизнь гражданских людей, их беспокойство о том, что пока они сидели в подвале во время бомбежки, картошка на плите могла подгореть. Это не история победителей или побежденных, укладывающаяся в четкую линейку датировок, это личные воспоминания о необходимости жить в условиях, где жизнь измеряется в цифрах официальных сводок о потерях.
Стена памяти
В 2009 году «КомпасГид» выпустил сборник рассказов к 20-летию падения Берлинской стены «1989. Десять историй, которые прошли сквозь стены». Эта книга состоит из впечатлений или, как сказал в послесловии составитель — Майкл Рейнольдс, — рассказов, находящихся «между памятью и забвением» [1, с. 86]. Вы не найдете в ней точных исторических отсылок или реальных историй о Берлинской стене, скорее, это десять притч о том, что вообще такое «стена» и почему люди способны возводить стены.
К примеру, Рейнольдс рассказывает, как однажды к нему домой пришли рабочие и возвели стену:
«Это история обо мне, — сказал я, — и мне бы хотелось, чтобы она была частью чьей-то другой истории, но это все про меня. В этот день они возвели стену только в одной комнате, самой дальней. В моей спальне. Вместо стены они поставили дверные засовы на две двери, которые в нее вели. Дверь, ведущая на сторону отца, была открытой только по выходным, когда дверь в комнату матери была закрыта» [1, с. 82].
В действительности эта стена не имеет с Берлинской ничего общего, кроме даты. Но для Рейнольдса эти события наложились друг на друга, став формой воспоминания о дне, когда стена была построена. Это тоже своего рода личное воспоминание, выбивающееся из имеющихся исторических форм об этом событии. Это десять личных символических «стен» прошлого и десять способов их разрушения или возведения посредством воспоминаний или забвений. Десять рассказов о том, как может функционировать индивидуальная память о трагичном, и связанные с нею способы самоидентификации внутри сообщества. К тому же, все эти рассказы являются примерами работы с забвением, которое наряду с воспоминанием играет не менее важную роль в формировании образа прошлого. Сам Рейнольдс, будучи составителем этого сборника, задает в конце книги вопрос читателям:
«Изложенные мысли так же разнообразны и разносторонни, как национальности и стиль самих авторов. Скажите: они все правы, все это правда, все взято из памяти. Или: все они ошибаются, все не так, это плод их избирательного забвения» [1, с. 89].
М. Мартиросова в повести «Фотографии на память», также взяв за основу личные воспоминания, рассуждает о стене ненависти, которую, казалось бы, с таким трудом удалось преодолеть во время Второй мировой войны.
Вот перед нами девочка Маргарита, которая рассматривает старые фотографии папы и вспоминает его рассказы о послевоенном Баку.
Вова познакомился с Аликом и Гариком, будущим папой Маргариты, во время просмотра «Солнечной долины» в кинотеатре «Бахар», точнее во время того, как мальчишки пытались забраться на тутовое дерево, с которого открывался отличные вид на экран. 1947 год, жизнь налаживается, война теперь возможна только на дворовом футбольном поле.
Вова приходит во двор к Алику и Гарику, чтобы показать фотографии, которые он сделал:
«— Ха, — усмехнулся Ровшан, защитник из соседнего двора. — Ты, небось, только на кнопочку нажимал, а пахан все остальное сделал. “Проявил” он, “напечатал”! — передразнил Ровшан Вову.
<…>
— Пристроился… — вдруг прошипел Ровшан. — Умеет же вы, жиденята… Небось пахан бабки лопатой на работе загребает, так еще и сыночка пристраивает!
Вова побледнел:
— Папа на фронте погиб, — срывающимся голосом проговорил он. — В сорок втором, в Севастополе…
Ровшан был уверен, что никто за Вову заступаться не станет. Он ведь из чужого двора.
— Как ты его назвал? — отрывисто спросил Витька.
— Жиденком, — ухмыльнулся Ровшан. — А что?
Витька медленно подошел к нему, уставился исподлобья и тихо, почти неслышно, сказал:
— Катись отсюда. Из нашей команды тоже выкатывайся, фашист.
<…>
— Фашист, — в один голос проговорили Гаврош и Алик, подталкивая Ровшана к воротам.
— Гитлер! — заорал Лятиф…» [11, с. 12–13].
Спустя сорок лет после этой дворовой перепалки во время перестройки начался Карабахский конфликт между армянами и азербайджанцами, который в итоге превратился в межнациональную вражду.
Мартиросова описывает ужас и бессмысленность такой вражды глазами подростка Маргариты, когда вдруг в ее классе после записки мальчика Джаваншира, началось «великое переселение народов».
«Я неслышно подошла к нему сзади и заглянула в листочек. Бледными типографскими буквами на нем было напечатано: “Карабах — исконные азербайджанские земли!…Не оставлять в Баку ни одного живого армянина!.. Как истинный азербайджанец ты, ты обязан…” А внизу неровным Джаваншировым почерком было написано: “Ованесян Лева, Манукян Марго, Багдасарова Аня, Арутюнян Карен, Саркисов Рафик, Цатурян Ася. Эте армяне до сех пор учатся в тваем класи!”» [11, с. 29].
И никто из этих подростков, никто из взрослых, выходивших на демонстрации, так и не ответит вам на вопрос «Кто прав?».
Однокурсник Марго — Рафик — однажды позовет ее домой и скажет, что Карабах был исконно армянской землей и его надо избавить от азербайджанского ига. Поэтому отец Марго должен был написать листовки «про этих азеров» [11, с. 37].
Бессмысленность расового конфликта превратится в трагедию 12-летней Марго, которая так и не примет ни одну из сторон. Так же как и не примет ни одну из сторон еврейский мальчик Питер Зван, живущий в послевоенном Амстердаме и получающий в спину от хулиганов: «Чтоб ты сдох, еврей паршивый!» [12, с. 82].
Питер ненавидит вокзалы, они полны плохих воспоминаний: «Зван выглядел очень несчастным и напоминал маленького старичка, забывшего, за какими покупками он пришел в магазин. Зван показал рукой.
— Там восток, — сказал он.
— Ну и что?
— Там Восточная Европа. В прошлом году мы с Бет приходили сюда каждый день. Встречали поезда с востока.
— Зачем?
— А вдруг. Красный Крест сказал: возможно, кто-то и вернется.
— А-а, — сказал я.
— А что там, в Восточной Европе?
— Ничего, — сказал Зван.
Он посмотрел на меня и подмигнул так, как кроме него никто не умеет.
— Когда-нибудь я тебе расскажу, Томми» [12, с. 75–76].
Друг Звана Томас знал от тети Фи, что фрицы заставляли евреев носить на одежде желтые звезды и отправляли их в Польшу работать в лагерях, но он не понимал почему:
«— А фрицы что, злились на евреев?
— Глупо звучит.
— Они воевали друг с другом — фрицы и евреи?
Зван вздохнул.
— Нет, — сказал он, — они не воевали друг с другом. В лагерях у немцев были винтовки и прочее, а у евреев — самое большее старые зубные щетки. Их просто уничтожали. Их уничтожали, когда с них уже нечего было взять» [12, с. 83].
Питер Зван почти не помнил своих родителей, и, несмотря на то, что, по словам Томаса, был очень умным, не знал, как объяснить тому, что такое Холокост. Питер был еврейским мальчиком в послевоенном Амстердаме, и, когда, казалось бы, все уже закончилось, ему пришлось эмигрировать в Америку.
Два урока о «неудобном» прошлом, которое стало настоящим. И не в одном из них авторы не дают оценки произошедшего, они скорее раскрывают способы коллективного забвения, которое до некоторой степени принимает форму «репрессивного стирания» (по типологии Пола Коннертона) [3, с. 30]. Рассказывают истории о том, как память перестала быть предметом дискуссий, вместо этого став оправданием к действию.
Каждая из этих историй — личное или повествовательно выстроенное как личное воспоминание о повседневности насилия, об угнетенных, чья память находится за пределами официальных «границ памяти». Такие намеренные выборы сюжетов — антигероические рутинные жизненные ситуации, на мой взгляд, представляют собой форму критики, позволяющую раскрыть функцию насилия, которая обычно скрывается посредством героизации поступков человека в критическом положении.
Когда никто не стреляет
Такой способ работы с трагичным, к примеру, выбирает молодая грузинская писательница Т. Мелашвили в своей маленькой повести «Считалка», вышедшей в серии «Недетские книжки» издательства «Самокат».
«Считалка» — небольшой рассказ о двух 13-летних девчонках, которые остались в зоне вооруженного конфликта. Среда, четверг, пятница: каждая глава — день недели, день недели на войне. Переводчик книги А. Эбаноидзе в предисловии, характеризуя способ изображения войны в повести, пишет:
«В повести нет ни взрывов, ни выстрелов, но война не просто присутствует в ней, она оказывается действующим лицом. Войной пропитана вся порушенная и поруганная жизнь, буквально каждый вдох и выдох жителей городка, в котором происходит действие» [13, с. 9].
Дни недели, незахороненный труп неизвестного солдата, нужны лекарства для мамы одной из героинь, а еще деньги, поэтому придется согласиться на аферу, никакого геройства. Потому что для повседневности нет места внутри мифа.
Война для героинь Мелашвили, застрявших на «ничьей» земле, такая же бессмысленная необходимость, как для повара Кона.
Начиная читать повесть, вы погружаетесь в поток жизни. Книга написана буквально одной строкой, растянувшейся на 79 страниц. И только в самом конце вас оборвут, указав на то, что вы находиться в пограничной зоне. Строчка закончилась так же, как чья-то жизнь. Никакой героической жертвы, только победа насилия над рутиной. И автор, погрузив читателя в этот, казалось бы, очень личный нарратив, ставит вас перед лицом неизбежности такого насилия.
В середине повести одной из главных героинь на улице военные передали три похоронки:
«Сойка-зяблик-перепелка… Получился средний лист. На него выпало. Первым его развернула. Потом еще раз отсчитала и развернула правый лист, потом левый, еще посидела немного. Передо мной раскинулось поле, просторное поле, просторное заминированное поле. <…> Я вынула из кармана листики. Сперва из одного сделала самолетик. Потом из другого. Из третьего. И запустила один за другим. Они полетели. Я перебежала на другую сторону моста и смотрела оттуда. Сначала их снес поток воздуха под мостом. Потом подхватила река, понесла по течению. Я стояла на мосту, пока они не скрылись из глаз. Самый красивый был самолетик твоего отца, Нинцо. Он летел дольше других» [13, с. 50–51].
Никаких выстрелов, просто война — это неотъемлемая абсурдная часть дней недели.
История «между». Опыты совместного чтения
На следующий день президент Джонсон объявил
о прекращении бомбежек во Вьетнаме — на все Рождество.
И начались каникулы [14, с. 149].
На сегодняшний день только 20% от всего детского книжного рынка заняты современными детскими авторами, остальные 80% — это так называемая детская классика и ее переиздания [15]. Теперь, согласно №436-ФЗ, большинство книг для подростков с «недетскими темами» носят маркировку «16+» и «18+»[5], но, несмотря на открытую цензуру, они apriori предполагают наличие диалога о «неудобном» прошлом совершенно разных поколений. Прежде всего потому, что такие книги обязывают к совместному чтению и поиску ответов на возникающие вопросы. И неграмотная (с точки зрения возрастной психологии) и нелепая возрастная маркировка, на мой взгляд, наоборот, определяя по совокупности частных моментов эту литературу «между», подчеркивает необходимость такого способа чтения.
Если вы посмотрите на форумы книжных интернет-магазинов или детских издательств, то там, как отмечалось ранее, о (не)детских книгах пишут в основном взрослые, которые покупают эти книги детям.
К примеру, вот комментарий одного из родителей на упоминавшийся ранее «Сталинский нос», события которого отсылают к спорному и, без сомнения, травматичному историческому опыту нашей страны:
«Купила книжку для ребенка, но зачиталась сама). Написана легким простым языком, думаю, ребенку будет понятно. Это единственная книжка для детей, которая рассказывает о нашей истории (1937–1938 гг.), позволяя глубоко проникнуться в те события, которые переживает главный герой. Не пожалела нисколько о том, что приобрела ее. Кстати, эта книга является одной из 13 детских и подростковых книг, рекомендованных Forbes [16] к прочтению к совместному обсуждению непростых тем» [17].
То есть все эти книги представляют собой способы работы с историей «между», с событиями, которые являются предметом ожесточенных споров историков.
Такие способы работы с прошлым представляют собой public use of history [18], т. е. форму взаимодействия с «неудобной» памятью внутри сообщества, где формируются большие исторические нарративы. Также всегда стоит помнить, что важно, прежде всего, то, как память о каком-либо событии используется сегодня [19], т. е. определяет символические границы современности и способы коллективной идентификации.
Приведенные примеры (не)детских книг в первую очередь демонстрируют работу памяти, к примеру, выстраивая нарратив личных воспоминаний. Также они обращаются к болезненным травматичным события, но предлагают посмотреть на них сквозь призму повседневной жизни. Авторы этих книг используют память не как способ манифестации или героизации события, но как возможность диалога о произошедшем здесь и сейчас.
Мне кажется, такая форма работы с прошлым, возможная только в процессе «совместного» чтения, позволяет обратиться к проблемам собственной современности. В частности, такое чтение обращает внимание на сегодняшние проблемы взаимоотношения с собственным травматичным прошлым и вытекающему отсюда разрыву коллективной идентичности. Как я уже отмечала, в большинстве рецензий на «Сталинский нос» родители признаются, что не знают, как говорить с детьми о таком прошлом, либо в резкой форме отказываются говорить с детьми о репрессиях 1930-х годов. Такие яркие примеры неусвоенного прошлого, демонстрируют нам неэффективность существующей политики памяти, которая представляет современность как форму утраты «великого» прошлого. Выбранный исторический дискурс, скорее, демонстрирует неспособность работы с разрывами межпоколенческой памяти, которые замалчиваются посредством забвения и долженствования помнить. Долженствование, так же как и забвение, не подразумевает под собой диалога: таким образом, сама современность оказывается в ситуации разрыва, т. е. в неопределенном положении «между».
Существующие (не)детские книги о неудобном прошлом, ликвидируют этот разрыв, подчеркивая необходимость трудного диалога.
Немецкий философ Вальтер Беньямин в знаменитых «Тезисах об истории» писал о том, что «изумление по поводу того, что вещи, которые мы переживаем, «еще» возможны в двадцатом веке, не является философским. Оно не служит началом познания, разве, что познания того, что представление об истории, от которого оно происходит, никуда не годиться» [20, с. 242].
История и способы ее артикуляции — это формы работы с настоящим. Если такие способы артикуляции не подразумевают наличие диалога о «темных» исторических событиях, то тогда они apriori обрекают настоящее на возможность повторения таких событий.
Стив Шейнкин, заканчивая свою книгу об истории создания атомного оружия «Бомба», напоминает читателям о том, что эта история не завершилась и, нравится вам или нет, вы являетесь ее частью [21, с. 236].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
- 1989: Десять историй, которые прошли сквозь стены / сост. М. Рейнольдс. — М.: КомпасГид, 2009. — 96 с.
- Лоури Л. Дающий // Лоис Лори; пер. с англ. Анны Шур. — М.: Розовый Жираф, 2011. — 256 с.
- Трубина Е. Участь воспоминать: векторы исследования памяти // Власть времени: социальные границы памяти / под. ред. В. Н. Ярской и Е. Р. Ярской-Смирновой. — М.: Центр социальной политики и гендерных исследований, 2011. — С. 25–44.
- Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика // Алейда Ассман; пер. с нем. Бориса Хлебникова. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 328 С.
- Историческая политика в XXI веке: Сб. статей / под ред. А. Миллера и М. Липман. — М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 648 с.
- Суверина Е. «И зачем эту муру детям читать»: «взрослая» литература 12+ // Материалы XIII научно-практической конференции молодых ученых «Векторы развития современной России: от формирования ценностей к изобретению традиций» 11–12 апреля, 2014 г.: Сб. статей. — М.: МВШСЭН. 2015. — C. 134–146.
- Как это было — Серии — Книги. Издательский дом «Самокат» [Электронный ресурс] // Издательский дом «Самокат». — URL: http://www.samokatbook.ru/ru/book/series/69/ (дата обращения: 13.05.2015).
- Варденбург Д. Лучшие детские книги февраля [Электронный ресурс] // Афиша-Воздух / Дарья Варденбург. — URL: http://vozduh.afisha.ru/books/luchshie-detskie-knigi-fevralya/ (дата обращения:13.05.2015).
- Яковлева Ю. Новые русские детские книги о «трудном» [Электронный ресурс] // Colta.ru | Всё о культуре и духе времени / Яковлева Юлия. — URL: http://www.colta.ru/articles/literature/6683 (дата обращения:13.05.2015).
- Нестерлингер К. Лети, майский жук // Кристине Нестлингер; пер. с нем. Э. Ивановой. — М.: Контакт-культура, 2006. — 248 с.
- Мартиросова М. Фотографии на память // Марина Мартиросова. — М.: КомпасГид, 2012. — 56 с.
- Гестел ван П. Зима, когда я вырос // Петер ван Гестел; пер. с нидерланд. И. Михайловой. — М.: Самокат, 2014. — 344 с.
- Мелашвили Т. Считалка // Тамта Мелашвили; пер. с грузин. А. Эбаноидзе. — М.: Самокат, 2015. — 88 с.
- Шмидт Г. Битвы по средам / Гэри Шмидт; пер. с англ. О. Варшавер. — М.: Розовый Жираф, 2013. — 384 с.
- Детская литература: взрослый кризис [Электронный ресурс] // Телеканал «Россия — Культура» / Программа «Тем временем» с Александром Архангельским. — URL: http://tvkultura.ru/anons/show/episode_id/1179622/brand_id/20905/ (дата обращения: 13.05.2015).
- Ахмедова А., Ломыкина Н. 13 книг о главном: как говорить с детьми на сложные темы [Электронный ресурс] // Forbes / Анна Ахмедова, Наталья Ломыкина. — URL: http://m.forbes.ru/article.php?id=262409 (дата обращения: 13.05.2015).
- Рецензии и отзывы на книгу «Сталинский нос» Евгений Ельчин [Электронный ресурс] // Лабиринт | Книжный интернет-магазин / Лидер Марина. — URL: http://www.labirint.ru/reviews/goods/379830/ (дата обращения: 13.05.2015).
- Публичная история [Электронный ресурс] // Википедия — свободная энциклопедия. — URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Публичная_история (дата обращения: 13.05.2015).
- Вельцер Х. История, память и современность прошлого // Неприкосновенный запас. — 2005. — №2–3(40–41) [Электронный ресурс] / Харальд Вельцер; пер. с нем. К. Левинсона. — URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/vel3-pr.html (дата обращения: 13.05.2015).
- Беньямин В. Учение о подобии: Медиаэстетические произведения // Вальтер Беньямин, пер. с нем. И. Болдырева, А. Белобратова, А. Глазовой и др.; сост. И.Чубаров, И. Болдырев.. — М.: РГГУ, 2012. — 288 с.
- Sheinkin S. Bomb: The Race to Build — and Steal — the World’s Most Dangerous Weapon. NY.: Roaring Book Press. 2012. 272 p.