Идея устремленности коммунистического проекта именно в футуристический мир грядущего совершенно отчетлива для России послереволюционной эпохи. Направленный на построение будущего, советский эксперимент изначально строился на отрицании опыта прошлого, стремлении «до основанья» разрушить «старый мир». Но если учесть, что, как замечал Ш.Плаггенборг, именно «создание коллективных воспоминаний»[1] выступает главной составной частью культуры, то становится понятной неизбежность роста внимания к пространству прошлого в рамках попытки осуществления коммунистического утопического проекта в СССР. Вполне обоснованным кажется исходить из предпосылки о существовании отчетливой динамики постреволюционного времени, которая, если пользоваться категориями, предложенными Я.Ассманом, привела к переходу от «горячей» культурной памяти революционных времен к «холодной» культурной памяти эпохи тоталитаризма[2].
Но сама констатация динамики развития культуры, форм функционирования памяти или государственного аппарата вовсе не объясняет все нюансы и предпосылки этих процессов. В рамках доклада будет предпринята попытка, основываясь на материалах центрального пионерского журнала «Пионер»[3] (выходил с 1924 г.), проследить динамику и форму репрезентации исторического прошлого для советских детей на примере отдельного детского массового издания.
В фокусе внимания оказывается не столько функционирование коллективной памяти, сколько попытка проектирования в рамках властного дискурса моделей подобной коллективной памяти, т.е. собственно конструирование исторического, «репрезентация истории». При этом, следуя за М.Хальбваксом, признается сама возможность говорить о коллективной памяти[4], но акцент делается на истории как явлении, тесно связанным с нарративами власти. Впрочем, очевидно, что властный исторический нарратив и коллективная память всегда находятся в сложном и не однонаправленном взаимодействии.
***
Если попытаться провести условную хронологическую грань, отделяющую «прошлое» от «настоящего» для читателей «Пионера», то кажется очевидным, что ей должна стать Октябрьская революция. Новое, выросшее после Революции поколение должно было продемонстрировать свое качественное отличие от поколения родителей, выросших в дореволюционное время. Особенно явно это проявлялось в 1920-х гг., когда постоянно встречаются тексты, где советские дети не просто вступают в конфликт со старшими (выросшими до революции), но и противостоят им как качественно более развитые личности. Люди, не соприкасавшиеся с «прошлым», более совершенны и потому могут учить собственных родителей[5].
Но революция, гражданская война была не единственной линией, отделяющей в «Пионере» «прошлое» от «настоящего». Как минимум еще одно важное событие сразу же стало поводом для коллективного вспоминания – смерть и похороны В.И.Ленина[6]. Культ ушедшего вождя стал (помимо прочего) важнейшим источником практик коммеморации. В.И.Ленин, разумеется, не был единственным почившим героем. Но в итоге именно смерть Ильича послужила тем событием, которое в полной мере легитимизировало ностальгию и даже предписывало ее жителям СССР[7].
***
Итак, чтобы проследить динамику и формы представления исторического прошлого в журнале «Пионер», рассмотрим, когда и в каком контексте возникали исторические нарративы и к какому хронологическому периоду они относились. Начнем с того, что попытаемся обозначить общую динамику соотношения исторических нарративов разных хронологических периодов на основе анализа контента. При подсчете тексты, связанные с рассказом о прошлом, были распределены по трем категориям. Первая – чьи наиболее ранние хронологические эпизоды относятся к периоду 1861-1921 гг., вторая – к периоду 1701-1860 гг., и, третья – содержащая описание событий и явлений до 1700 г.[8]
В середине 1920-х гг. абсолютно доминирует сектор исторических нарративов периода 1861-1921 гг. Оба более ранних периода занимают менее 1/3 (а чаще даже 1/4) части. В 1930-1931 гг. происходит спад этих двух секторов вплоть до полного исчезновения, но уже начиная с 1932 гг. можно говорить об их последовательном росте. При этом, кажется, что сектор исторических нарративов, связанных с событиями периода до 1700 г., наращивает свой объем быстрее, чем отсылающий к периоду 1701-1860 гг. Наконец, к 1936 г. объем трех секторов достигает относительного равенства и это соотношение, хотя и претерпевает некоторые колебания в 1939 и 1937 гг., в целом остается устойчивым.
Тексты о революционных событий 1917 г. и гражданской войне, разумеется, были чрезвычайно активно представлены в журнале. Художественные рассказы, воспоминания, публицистические тексты. С самого начала революционная тематика не ограничивалась собственно Октябрьской революцией и гражданской войной – присутствовали тексты и о Февральской революции, революции 1905 г. Более того, уже в первой половине 1920-х гг. можно встретить материалы о революционных событиях во Франции[9]. При этом все революции прошлого непременно тем или иным образом предвосхищали главную революцию – Октябрьскую. Часто разные революционные события переплетались, превращаясь в некоторый единый сюжет[10].
Описание прошлого в журнале с самого начала в значительной степени происходило в рамках биографических рассказов о фигурах известных революционеров. Ключевую роль играла история жизни В.И.Ленина, а в 1930-е гг. также И.В.Сталина[11]. Важнейшей формой репрезентации прошлого в журнале были различные формы противопоставления «настоящего» и «прошлого» («вчера» и «сегодня»). Еще одним поводом затронуть описание прошлого становились статьи, знакомящие читателей с разного рода техническими и научными достижениями[12].
Но совершенно отчетливо уже в 1920-х гг. в «Пионере» присутствовали и тексты, которые описаниях исторического выходили за рамки описания «революционной борьбы в прошлом». Происходило это, например, через расширение пространства дореволюционного, которому противопоставлялась современность. Так, в 1928 г. в очерке «Как воевали раньше и как воюют теперь» вспоминали и о древнеримских катапультах[13]. Прошлое при таком противопоставлении разумеется всегда уступает настоящему, оно менее совершенно, но оно может обладать определенным «историко-этнографическим» интересом.
Во второй половине 1920-х гг. можно найти уже все больше биографических текстов не только о революционерах, но и просто о деятелях культуры, искусства, науки, в том числе из отдаленного прошлого: Бруно[14], Ньютон[15], Бетховен[16]… Правда, описание их биографий непременно сопровождается упоминаниями об угнетении и фразами, которые призваны обозначить связь открытий/творений героя с Советской страной[17].
Другой важной формой разговора о более отдаленном, чем несколько десятилетий, прошлом, стала антирелигиозная пропаганда[18]. Такая пропаганда подразумевалась как одна из важных задач пионерского журнала[19]. Но ни о каком историческом контексте в связи с ней, естественно, речи не шло. Зато де-факто в подобные материалы нередко включали исторический экскурс[20].
***
После господства в 1920-х гг. тенденции к расширению количества материалов с историческими повествованиями, относящимися к периоду до 1861 г., в номерах за 1930-1931 гг. проявляется тенденция к падению их объема вплоть до полного исчезновения в 1931 г. Архив редакции «Пионера» за этот период не сохранился, поэтому вряд ли можно точно объяснить причины этих изменений. Они не могли быть связаны с сменой редактора журнала: ответственным редактором «Пионера» был И.Разин, занимавший эту должность еще с 1928 г. Но есть два других фактора, которые могли оказать влияние на место исторического в журнале. Первый – активность И.Разина как РАППовца, которая в 1930-1931 гг. уже стала вступать в противоречие с новой партийной линией (как следствие – подталкивала редактора к большей осторожности). Второй — «дело историков», масштабные аресты «старой профессуры» в 1929-1930 гг. Возможно, и они способствовали тому, чтобы избегать исторических экскурсов на страницах журнала.
Начиная с 1932-1933 г. можно говорить об устойчивом росте в журнале объема контента, касающегося периода до 1861 г. В материалах, связанных с наукой и техникой, исторические экскурсы появляются все чаще и со все большим временным отрывом от современности. Даже статья, посвященной воздухоплаванию, начинается с описания попыток умельца в Московской Руси XVI в.[21] Увеличивается количество материалов, связанных с историей культуры и искусства. Все чаще можно встретить пассажи, призванные увлечь читателя самим проникновением в прошлое: «Попытаемся проникнуть в даль веков, за тысячу лет, и посмотреть, что было в далекую старину на месте Москвы» [22]. Начиная с 1936 г. в журнале даже появляется раздел под названием «Путешествие в века».
В то же время в 1930-х гг. присутствие археологического контекста и/или произведения искусства часто становились основанием обращения к описаниям жизни в отдаленном прошлом. Описание раскопок или экспедиций, искусствоведческий экскурс служили оправданием для рассказа о прошлом[23]. При этом, рассказы об античности нередко продолжаются переходом к современной ситуации в СССР[24].
Возникшее внимание к археологии и истории искусства объясняет, за счет чего в 1933-1935 гг. активно «прирастал» сектор истории до 1700 г. Этот «прирост» кажется не случайным. С одной стороны, максимальное хронологическое отдаление от Октябрьской революции, делало возможным минимизировать пассажи о роли классовой борьбы и угнетения. Гораздо более неопределенным и неясным казалось хронологическое пространство дореформенной Российской империи и всего мира этого же периода: не всегда, кажется, еще было ясно, кого необходимо считать «реакционером», а кто скорее был на стороне «прогресса»?
Начиная с 1936 г. в журнале начинает появляться больше нарративов, уже апеллирующих к периоду 1700-1860 гг. Думается, что изменения эти происходили за счет двух форм репрезентации прошлого.
Во-первых, это расширение биографических нарративов. Уже в 1920-х гг. героями повествований иногда становились не только люди, непосредственно связанные с революционным движением[25]. Но особенно явно и масштабно это проявляется в связи с Пушкинской юбилейной кампанией. Одновременно во второй половине 1930-х гг. «Пионер» часто становился местом публикации классических литературных текстов – они нередко сопровождали биографическим материалом о жизни их автора и его эпохе[26].
Во-вторых, появляются материалы, апеллирующие именно к русской истории. Разгром «школы Покровского» обозначал поворот к возвращению «патриотических идеалов» в пространство исторического. На страницах пионера появляются национальные герои прошлого (Суворов даже оказывается на обложке). Все чаще используется сама категория «русский народ», становится допустимым интерес к «русской» истории. При этом государственное и этническое довольно быстро сливается в этих исторических нарративах.
Часто поводом к рассказу о прошлом становятся сюжеты, связанные с географией[27]. А в письмах читателей все чаще можно встретить вопросы о прошлом или рассказы об истории собственных городов[28].
***
Пример журнала «Пионер» демонстрирует, что возвращение исторических сюжетов происходило не по указанию сверху. Уже в 1920-е гг., даже в центральном советском пионерском журнале, можно констатировать именно постепенный, «не санкционированный» процесс проникновения рассказов о прошлом. Масштабные идеологические изменения 1930-х гг. только ускорили этот процесс и задали ему определенные рамки (рамки «национальной истории»).
События революции и гражданской войны, без сомнения, являются ключевыми для конструирования исторического прошлого в СССР 1920-1930-х гг. Возвращение «национального» в 1930-х гг. именно дополняет, но не разрушает этот остов в советском понимании прошлого. Революция и гражданская война постепенно застывают, превращаются в «холодную» память, чем легитимизируют разговор о «другом» историческом прошлом. Тексты «Пионера» 1920-1930-х гг. отчетливо демонстрируют, что авторы все последовательнее отстранялись от собственного революционного опыта, встраивали его в рождающиеся стандарты по его репрезентации (или умолчанию). В «Пионере» 1924 г. еще вполне обычно встретить фразу «как я провел Октябрьскую Революцию» — и она оказывается описанием текущего празднования даты. Революция еще не прожита. Но насколько по-другому звучат слова главного редактора «Пионера» Б.Ивантера, который в 1938 г. пишет о событиях Гражданской войны как о «далеком прошлом». И это при том, что сам он был активным участником этой войны.
М.Хальбвакс отмечал, что «история начинается там, где память заканчивается». Тогда выходит, что историческое рождается из забвения. Но что оказывается ключевым объектом коллективного забвения для общества, которое еще недавно было всецело устремлено в будущее?
Осознание того, что революция не смогла стремительно переделать весь мир, было ударом по людям, возлагавшим на революцию надежды. Здесь можно увидеть истоки возвращения к прошлому. Своеобразное «снятие травматики через историзацию опыта»[29]. В таком случае, Великое отступление (Great Retreat) послереволюционной эпохи начинается практически сразу после революции – с момента ее мифологизации. Поскольку уже это – перенос взгляда из будущего в прошлое.
Если невозможность прорыва в будущее действительно является основой для послереволюционной актуализации нарративов о прошлом, это дает дополнительное объяснение тому, почему первые ростки возвращения к рассказу о прошлом в советском дискурсе в такой степени связаны с гибелью и похоронами. Создание некрополя в кремлевской стене, похороны В.И.Ленина – это не только акт прощания с ушедшими, это акт коллективного созерцания тех, кто так и не оказался в желанном будущем, кто навсегда остался в пространстве прошлого. По сути, революция из почти что осуществившегося будущего стремительно превращается в громадную могилу ушедших революционных героев и начинает тянуть обратно, в пространство прошедшего. И чем более бесплодны попытки прорваться в будущее, тем сильнее тенденция к возвращению назад. В такой ситуации застывание памяти о революции, ее историзация кажется неизбежной. А опыт ностальгирования о покойном Ильиче становится той практикой, которая «по аналогии» позволяет приходить и к другим сюжетам из исторического прошлого.
Но отчего же тогда недостаточной оказывается «историзация» только Революции? Ведь, как было показано выше, в журналах отдаленное прошлое медленно, но верно появляется в сюжетах, куда проникает вначале «контрабандой». Возможно, причина как раз в «бегстве» от «травматичной» революционной зоны (зоны «разочарования»? зоны «опасности»?) вглубь прошлого. Ведь не случайно «»подобрение» тем сильнее, чем глубже в историю мы погружаемся» [30].
[1] Плаггенборг Ш. Революция и культура. Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПБ., 2000. С.21
[2] См. Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004. С.73-74
[3] Там же.
[4] Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М., 2007. С.209
[5] Гумилевский Л. Некоторые случаи из жизни Гриньки // Пионер. М.,1925 №9 С.2-7
[6] Подробнее о формах и механизмах формирования культа Ленина в Советской России см. Tumarkin N. Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia. London, 1983; Эннкер Б. Формирование культа Ленина в Советской России. М.: РОССПЭН, 2011. 440 с.
А также: Gill G. Political Myth and Stalin ‘s Quest for Authority in the Party // Rigby, T.H. Authority, Power, and Policy in the USSR. London, 1980. Pp.98-117; Великанова О.В. Образ Ленина в массовом сознании//Отечественная история. 1994. № 2. С. 177-185: The Edwin Mellen Press, 2001. 286 с.
[7] Пионер. М., 1924 №1 С.1
[8] Автор доклада следовал следующей логике при выделении единицы подсчета. Любой текст повествующий и событиях и артикулирующий их связь с каким-либо конкретным годом, периодом или эпохой рассматривается как исторический нарратив, вне зависимости от того, является ли он по своему характеру художественным или публицистическим, прозаическим или стихотворным, доминирует в нем текстовая или визуальная составляющая. Во-первых, грань между всеми этими категориями бывает довольно размытой. Во-вторых, сам читатель вряд ли отчетливо отделял информацию о прошлом в зависимости от того, в какой форме она ему репрезентировалась на страницах журнала. Однако отсеяны публикации, которые содержат в себе артикулированный элемент выдумки: обозначены как «сказка» или «миф» и т.п. Решая, что принимается за «один текст», кажется разумным следовать следующей логике. В случае если в журнале имеется оглавление, то единица подсчета принимается на основании предлагаемого там членения. Если оглавления в данном номере журнала нет, то за основание разделения принимается визуально выделенный заголовок текста, желательно соседствующий с лидер-абзацем. Текст считается содержащим рассказ об историческом, если он содержит одну (или более) часть и/или два и более абзацев, которые посвящены явлениям и событиям, произошедшим в период до 1921 г. Либо отчетливо задан временной контекст, относящий все действие к периоду до 1921 г.
[9] См. например Хазин Е. Ни Бога, ни черта // Пионер. М., 1928. №22 С.6-10
[10] См., например, Гершензон М. Степан Петрович Путаница // Пионер. 1930 №6 С,1-4
[11] Второе в большей степени относится именно к И.В.Ленину. Подробнее о формировании образа Ленина-ребенка в советской культуре см. например: Богданов К.А. Самый человечный человек // Веселые человечки. Сб. ст. М., 2008. С.61-100
[12] См. например, Якобович П. Дом прежде и теперь // Пионер. М., 1925 №19 С.20-23 ; Зандберг Б. Тайна комара // Пионер. М.,1929 №2 С.22-23
[13] Внуков В. Как воевали раньше и как воюют теперь // Пионер. С., 1928 №4 С.25-27
[14] Черевков В. Джордано Бруно // Пионер. М., 1928 №19 С.7-10
[15] Черевков В. Исаак Ньютон // Пионер. М., 1928 №3 С.7-10
[16] Авербах В. Людвиг Ван Бетховен // Пионер. М., 1929 №4 С.20-21
[17] Там же.
[18] О подготовке и проведении антирелигиозных кампаний в эту эпоху см. например Шевченко, В.А. Формирование антирелигиозных представлений советской школой. 1927-1932. Дис. … канд. ист.наук М., 2007
[19] См. например, РГАСПИ Ф. М-1 Оп.3 Д.12 Л.241
[20] См., например, Троль Как произошла вера в Бога? // Барабан. М., 1923 №5 С.38-41
[21] Том А. Штурм воздуха // Пионер. М., 1933. №3 С.14-15
[22] Почему так говориться? // Пионер. М., 1929 №1 С.20-21
[23] Покровская А.К. Гибель Помпеи // Пионер. М., 1934. №11-12. С.10-13
[24] Фибих Д. Люди и звери // Пионер. М., 1934 №22 С.6-8
[25] Пионер. М., 1925 №19 С.1
[26] Например см. Ги де Мопассан // Пионер. М., 1938 №8 С,55-60
[27] Том А. Колумбы великого северного пути // Пионер. М., 1933 №1 С.13-15
[28] Несколько писем // Пионер. М., 1939 №4 С.79
[29] Добренко Е. Музей революции: советское кино и сталинский исторический нарратив. М., 2008 С.20
[30] Там же.. С.49-50