За мерцающей шторой из стеклянных бусин стоял мальчик.
— Что такое прогресс? — буднично спросил он после короткого приветствия.
— Прогресс? — от неожиданности переспросил я и тут же начал механически отвечать заученной в школе фразой: — Это поступательное развитие, движение человечества вперед… — как вдруг что-то в голове щелкнуло, зашевелилось и сложилось в полумысль, — но всегда сопровождающееся возвращением. Получается что-то вроде двух шагов вперед, шага назад… Прогресс — это… танец! — выпалил я.
Мальчик не нашелся, что ответить, и с заметным облегчением передал эстафету вовремя подошедшей девушке, которая повела меня вглубь парижского Palais de Tokyo. В просторном зале, где мы оказались минуту спустя, беспорядочно двигались люди. Еще через минуту весь этот человеческий хаос удивительным образом оформился в иллюстрацию моей мысли о прогрессе: пятнадцать-двадцать перформеров быстрыми, резкими скачками пересекали зал по диагонали, после чего медленно и плавно возвращались обратно.
Перформанс «Этот прогресс» Тино Сегала и несколько других «сконструированных ситуаций», как предпочитает называть свои работы сам художник, в августе—сентябре можно благодаря фонду V-A-C увидеть в Москве — в Третьяковской галерее и Музее архитектуры имени Щусева. Но сейчас речь не об искусстве, а о прогрессе.
«Сконструированная ситуация» Сегала, в центре которой я оказался в Palais de Tokyo, заставила меня острее обычного ощутить ограниченность моих представлений о прогрессе и, более того, неопределенность его роли в нынешнем положении вещей. Что такое прогресс сегодня, когда не только вера в «светлое будущее», но даже бытовое «завтра будет лучше, чем вчера» кажутся наивным утопизмом? Так срежиссированный опытным художником и озвученный десятилетним мальчиком вопрос оказался — ни много ни мало — феноменологической лупой, через которую я ясно увидел трещину в привычном восприятии времени.
Это вовсе не ретроспективная интеллектуальная бравада, как легко может показаться. Разлом во временном континууме стал для многих очевидным не сегодня и не вчера. Будущего больше нет, а настоящее переполнено прошлым — к такой формуле можно свести ощущаемые метаморфозы. Куда подевалось будущее? Зачем вокруг столько прошлого? Как жить в таком непривычном настоящем?
Анализу этой проблемы немецкая исследовательница Алейда Ассман посвятила свою новую книгу «Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна». Известная прежде всего как специалист по исторической памяти — на русском языке выходили ее книги «Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика» (2014) и «Новое недовольство мемориальной культурой» (2016), — Ассман, видимо, устала парировать доводы скептиков о перенасыщенности настоящего прошлым, коммерциализации культуры памяти и диктате узкой прослойки интеллектуалов, призывающих помнить «вопреки здравому смыслу», — и решила подойти к делу иначе. В новой книге автор поднимается над дискуссиями о мемориальной культуре и смотрит на связь между прошлым, настоящим и будущим в целом.
Главный тезис книги выражен уже в ее названии: «распалась связь времен». Правда, Ассман почему-то добавляет к цитате из «Гамлета» стыдливый вопросительный знак — вероятно, сознательно извлеченный из арсенала академического исследователя и призванный оставить автору право на ошибку. Этот знак вопроса, однако, никакого отношения к остальному тексту книги не имеет: Ассман решительно заявляет, что распад — это факт жизни, и объясняет, что привело к радикальной перемене во взаимоотношениях между прошлым, настоящим и будущим.
Тезаурус
Понять, о чем книга, сложно без ознакомления с авторским словарем. Под темпоральным режимом культуры Ассман, ссылаясь на Хартмута Розу, понимает «изменения в восприятии времени, в ориентации нашей деятельности и в осмыслении истории». Темпоральный режим — это «рамочная структура, которая мобилизует одни ценности, желания и надежды, но <…> исключает другие». Время, подчеркивает автор, есть не объективная категория, не абстрактная онтологическая данность, а продукт культуры.
Термин «Модерн» употребляется в книге для совокупного обозначения нового и новейшего времени, что более привычно для западной историографии (die Moderne по-немецки, modernityпо-английски и т.п.). Тем не менее, хотя в русской традиции под модерном чаще понимают стиль в архитектуре и искусстве конца XIX — начала XX века, в последнее время в русскоязычных научных текстах понятия «модерн» и «модерность» все чаще употребляются для обозначения периода с конца Средних веков и до 80-х годов прошлого столетия.
Впрочем, вслед за немецким историком понятий Райнхардом Козеллеком Ассман датирует начало Модерна не концом Средневековья, а примерно 1770 годом. Козеллек сформулировал концепцию «седловинного времени» — исторической цезуры, временного разрыва, результатом которого стала глубокая трансформация человеческой жизнедеятельности. По Козеллеку, накануне Великой французской революции в результате научно-энциклопедической работы и всеобъемлющего обновления знания произошли семантические изменения: «истории» стали «историей», «народы» — «народом», «искусства» — «искусством» и так далее. Эта сингуляризация постепенно привела к абстрагированию времени и использованию его в качестве организующего принципа. «Отныне, — пишет Ассман, — события не только происходили внутри этого однородного времени, но и порождались самим этим временем» (курсив в оригинале). В свою очередь, спекулятивные дискуссии о смысле исторического процесса, внутренней логике истории породили идею прогресса, которая лежит в основе теории модернизации.
Модернизация — еще одно важное для книги понятие. По сути, это имеющий место в эпоху Модерна процесс «осовременивания» западных обществ, превращения их в индустриальные. Но Ассман проводит принципиально важное различие между «теорией модернизации» и «теориями Модерна»: модернизация строится на научно-техническом прогрессе и связанной с ним идее всесилия человека, игнорируя идеологический радикализм, социальные травмы и другие «темные» стороны движения к утопическому завтра, а теории Модерна стремятся осмысливать все эти составные части как единое целое. Проиллюстрировать это различие можно на примере Соединенных Штатов, которым в книге посвящена отдельная глава. Разрыв США со Старым Светом, их безоговорочная ориентация на будущее (взять хотя бы американскую иммиграционную политику, которая вплоть до относительно недавнего времени требовала от вновь прибывших напрочь забыть о прошлом и строить совершенно новую жизнь) превратили Америку в «важнейший двигатель модернизации». Однако эмансипация чернокожего населения обнаружила в истории американской модернизации огромные лакуны, связанные с памятью о рабовладении и ролью афроамериканцев в развитии страны. Теории Модерна позволяют осмыслить эту часть американской истории в связке с остальными.
Стоит отметить, впрочем, что термины «Модерн» и «модернизация» не раз употребляются в книге как взаимозаменяемые, в том числе в сочетании с фразой «темпоральный режим», — это отнюдь не упрощает читателю задачу. Первая треть книги в принципе требует повышенной концентрации внимания — легкий побочный эффект академического подхода к теме, — зато, если не терять терпения (я, например, поначалу не выдержал, психанул и отложил книжку на два месяца) и продраться сквозь описание концепций настоящего и элементов теории времени, дальше оказывается не текст, а сплошная интеллектуальная радость.
Темпоральный режим Модерна
Как же Ассман характеризует темпоральный режим Модерна? Прежде всего, происходит (примерно в 1770 году, как уже отмечалось) перелом времени — разрыв прошлого с настоящим и будущим: по цитируемому Ассман выражению Козеллека, возникает «пропасть между “пространством опыта” (прошлое) и “горизонтом ожидания” (будущее)». Иными словами, «история перестала давать уроки», а традиции превратились в обузу, от которой во что бы то ни стало нужно избавиться, — настоящее повернулось к прошлому задом, а к будущему передом.
Отказ от идеи преемственности обусловил одержимость постоянно начинать все сначала: принцип tabula rasa становится важнейшей чертой эпохи. Регулярное начало с чистого листа носит перформативный характер и предполагает обязательное нарушение табу. Ярчайшим примером «фигуры начинателя» эпохи Модерна Ассман считает гетевского Фауста.
Третий аспект темпорального режима Модерна — страсть к «созидательному разрушению», по выражению Михаила Бакунина. Утопические проекты из литературных фантазий превращаются в прямые руководства к действию. Разрыв с прошлым, буквальное или метафорическое разрушение наследия осуществляются не просто так, а с целью создать дивный новый мир. Важно при этом, что логика созидательного разрушения приводит в первой половине XX века к экстремальному насилию человека над человеком, как показал в книге «Актуальность Холокоста» Зигмунт Бауман.
Обратной стороной созидательного разрушения стали «попытки реконструкции» прошлого (термин Эрнста Шулина) — стремление Модерна к сохранению. «Древние традиции уничтожались как средоточие старых ценностей, но одновременно они консервировались в виде исторического знания», — пишет Ассман. Это принципиально важный аспект Модерна: модернисты отделяют прошлое от настоящего и отдают его в полное распоряжение историкам, которые, по выражению Бруно Латура, «поддерживают его искусственное выживание». Ассман в этой связи пишет об «изобретении исторического»: рождается историческая наука, музей, архив.
Наконец, Модерну свойственно ускорение времени, связанное с революционным развитием транспорта и одержимостью новыми началами, — настоящее сокращается вплоть до бодлеровского мгновения. «Основным контекстом для ускорения времени и перемен, — пишет Ассман, — служит рыночная экономика» (что ярче всего иллюстрирует феномен моды, мгновенно делающей новое старым).
Теория компенсации
К 1980-м годам стало очевидно, что пять описанных выше аспектов темпорального режима Модерна завели его в тупик. Теоретики позднего Модерна Йоахим Риттер, Герман Люббе и Одо Марквард, задумавшись об истончении связующей времена нити, обратились к переосмыслению темпорального режима. Их усилия нашли выражение в теории компенсации.
Согласно этому подходу, ускоряющемуся времени в темпоральном режиме Модерна противостоит процесс замедления: будущее «невозможно без предыстории», поэтому полностью отказаться от прошлого нельзя — человечеству необходим, по выражению Маркварда, «плюшевый мишка» в виде классической литературы и искусства, музеев, обычаев, семьи и т.п. Эти «старинные вещи» компенсируют утрату человеком доверия к слишком быстро меняющемуся настоящему.
Теоретики компенсации подвергли переосмыслению и будущее. Его, по мнению Германа Люббе, в позднем Модерне «все еще хоть отбавляй», но оно больше не носит утопического характера. Напротив, теперь оно представляется человечеству довольно мрачным: утопия сменяется апокалипсисом, связанным с истощением ресурсов и экологическими проблемами.
Распалась связь времен
Ассман с теорией компенсации не соглашается: по ее мнению, такой подход «подвергает ревизии и модернизирует структуру темпорального режима Модерна, однако не ставит ее под сомнение в принципе». По мнению исследовательницы, в результате начавшегося в 1980-е годы кризиса темпорального режима Модерна к началу третьего тысячелетия оформились контуры новой темпоральной ориентации. Однако означает ли эта «новая темпоральная ориентация» приход нового темпорального режима — непонятно: с одной стороны, Ассман пишет, что «мы переживаем сейчас не завершение и не крушение западного темпорального режима, а начало его обновления», с другой — подзаголовок книги без обиняков провозглашает «взлет и падение темпорального режима Модерна».
Эту концептуальную головоломку, впрочем, вряд ли можно поставить автору в упрек: на данном этапе объявлять новый темпоральный режим было бы, по крайней мере, рано — исследовательской методологии тут явно недостаточно; необходим, как это иронически ни звучит, еще один важный фактор — время.
Главное, что Ассман указывает на исчезновение существовавших в эпоху Модерна четких разделительных границ между прошлым, настоящим и будущим. Ничего катастрофического автор в этом не видит — и в этом смысле полемизирует с теоретиками, оплакивающими утрату будущего и осуждающими проникновение прошлого в настоящее (Франсуа Артогом, Хансом Ульрихом Гумбрехтом, Джоном Торпи).
Теория памяти и мемориальная культура
По утверждению Ассман, Артог и компания ошибочно исходят из нормативности темпорального режима Модерна, тогда как главное осознание последних десятилетий заключается в культурализации времени. Нынешний темпоральный режим, считает исследовательница, лучше всего объясняет теория памяти. Эта теория «понимает культуру как механизм порождения времени, а культурную память — как навигационный инструмент, позволяющий маневрировать внутри порожденного нами времени». Здесь Ассман опирается на концепцию «культура как память» Юрия Лотмана и Бориса Успенского. «Культура, соединенная с прошлым памятью, порождает не только свое будущее, но и свое прошлое», — писали русские семиотики. Ассман сводит эту концепцию к двум положениям: «будущее и прошлое конструируются в настоящем» и «прошлое не исчезает автоматически».
Первое положение предполагает, что «прошлое служит не только предметом знания, которое можно сдать в архив, но и параметром человеческого опыта, воспоминаний, чувств и вопросов идентичности». Иными словами, настоящее, включая принадлежность человека к той или иной социальной группе, и даже будущее (как индивида, так и группы людей) формируются в том числе через актуализацию того или иного прошлого.
О будущем стоит сказать подробнее. Важнейшая черта нового темпорального режима, отмечает Ассман, — изменившееся значение понятия «будущее». Это больше не утопия и не кот в мешке, от которого не знаешь, чего ждать. Будущее сегодня не предполагает разрыва с настоящим и прошлым — это их продолжение. Иными словами, в новом темпоральном режиме будущее конструируется в настоящем, опирающемся на прошлое.
Такое понимание будущего отлично подходит для сегодняшней Германии, но, прямо скажем, не особо радует в случае России, где нарратив преемственности основывается на политических злоупотреблениях прошлым и используется, по выражению Ассман, для национального самоутверждения.
Второе положение концепции Лотмана и Успенского — о том, что прошлое не исчезает автоматически, — предполагает необходимость признания вины за совершенные преступления, возвращения травматических воспоминаний жертв, проработки трудного прошлого. Ассман считает, что политика покаяния — абсолютная новация нынешнего темпорального режима — не только не формирует негативную идентичность и не угрожает национальному консенсусу (как утверждает Торпи), но и является необходимым условием будущего.
Угроза исторической науке?
Мемориальную культуру чаще всего критикуют именно историки (тот же Франсуа Артог, например). Это происходит из-за того, что в результате приумножения в последние десятилетия форм обращения к прошлому историческая наука потеряла на него эксклюзивное право. Историки опасаются, с одной стороны, смерти исторической науки, а с другой — роста политических злоупотреблений прошлым (как это опять же очевидно на российском примере — начиная с использования Великой Отечественной войны для обоснования всего и вся и заканчивая «историческими» работами нынешнего министра культуры). Ассман справедливо замечает, что многообразие обращений к прошлому не только не умаляет значимости профессиональных историков, но и делает их работу как никогда важной — в том числе для коррекции памяти. Поэтому противопоставлять мемориальную культуру и историческую науку, по мнению исследовательницы, как минимум непродуктивно.
Кстати, активно развивающаяся в России дисциплина публичной истории занимается как раз тем, что изучает разные репрезентации прошлого в настоящем и наводит мосты между их создателями и академическими историками.
Мальчик был
Мальчик из «сконструированной ситуации» Тино Сегала заставил меня средь бела дня задуматься о прогрессе и связи времен; танцы участников «Этого прогресса» способствовали размышлениям о нелинейном развитии человечества. Книга Алейды Ассман, оттолкнувшись в моем читательском опыте от сегаловского перформанса, очертила контуры еще более важного осознания: мы не видим будущего не потому, что его нет, а из-за изменений в восприятии времени. Будущее конструируется в настоящем, убеждает Ассман, но штука в том, что в новом темпоральном режиме это нельзя осуществить без проработки трудного прошлого. Историческая политика самоутверждения, которую проводит сегодня Россия, есть жалкая попытка ухватить Модерн за рукав, удержать неудержимое. Это какая-то несовременная модернизация. Устойчивую позитивную идентичность, национальный консенсус, совместное будущее не построить на замалчивании ошибок государства. Продвижение вперед через их признание и покаяние — единственно возможный сегодня вариант прогресса.
Алейда Ассман. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. Пер. с нем. Б. Хлебникова. — М.: Новое литературное обозрение, 2017